Эпиграмма – это сила! На уроке «культура речи» мы познакомились с ней в рамках раздела «стили речи и их жанры», а почитать, вдоволь как-то пока не удалось. Сегодня на уроке «сценическая речь» мы вновь коснулись этой темы. Арина Тузова принесла маленький томик испанских классических эпиграмм в переводе Васильева. Насладившись вволю этим потрясающим жанром, я попросила Арину оставить мне на неделю книгу. В инете я нашла её, но, то, что можно всегда взять с собой, открыть, и, читая получать удовольствие, никогда не сравнится ни с каким инетом.
Однажды, проводя какой-то праздник, один из гостей написал на меня эпиграмму, это была скорее всего попытка на её написание, но мне было всё равно приятно. Написал на серо-коричневой бумажке, взятой у бухгалтера учреждения, где всё проходило. Я храню её, как память, не так-то часто на тебя пишут эпиграммы, а, если быть точнее – два раза. Один был только в устной форме, а второй, по сей день соседствует на стене с другими оценками моих трудов.
Весь вечер я зачитываюсь и копаюсь в источниках, перечитывая уже известные постулаты и, находясь в поисках чего-то нового.
Пушкин сравнивал эпиграмму с булавкой, которой коллекционер-естествоиспытатель прикрепляет к листу картона насекомых — божьих коровок, жуков, пауков и букашек:
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
Здесь булавка выполняет двойную задачу: пронзая паука насквозь, она его убивает. В то же время она увековечивает врага, выставленного напоказ: враг становится экспонатом своеобразной выставки, «…какая сортировка!» — восклицает Пушкин.
Эпиграмма — это еще и нечто вроде мулеты, которой тореро приводит в кровавую ярость быка на арене цирка.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага…
Это и зеркало, в котором ослепленный бешенством враг узнает свои черты, по глупости выдавая себя окружающим.
Эпиграмма, попавшая в цель, смертоносна, как пуля.
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль накую хочешь:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу,
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу!
Значит, для Пушкина эпиграмма еще и квинтэссенция поэзии, в ней сосредотачиваются свойства слова, приобретающего в стихе неотразимо убийственную силу.
Стих Эпиграммы сжат, но правила легки:
В ней иногда всего острота в две строки.
Да и в эпиграмму следует вкладывать достаточно серьезное содержание, ибо надо,
…чтоб мысли глубина
Сквозь острословие и здесь была видна.
…Зачем стремиться вам, чтоб Эпиграммы жало
Таило каламбур во что бы то ни стало?
Ушли в прошлое те жанры, о которых с благоговением писал «французских рифмачей суровый судия»; давно уже нет ни эпических поэм, ни трагедий, ни элегий, ни эклог, ни даже сатир. Сегодня, из всех этих форм сохранилась лишь одна: лишь эпиграмма. Наряду разве что с басней она оказалась самой живучей, самой устойчивой — бессмертной.
В Элладе начиналась та поэтическая форма, которой суждено было дожить до наших дней. Но, оставляя в стороне греков, всё-таки отдадим первородство жанра римлянину Марку Валерию Марциалу (I в. н. э.). У Марциала эпиграмма впервые обретает свои жанровые законы. Появляется напряжение эпиграмматического сюжета, который складывается из ожидания и осуществления, двух элементов, вступающих в противоречие. Если его нет, перед нами басня, аполог, что угодно — только не эпиграмма. Марциал разнообразен, в его сюжетах могут соединяться или вступать в борьбу старое и новое, большое и малое, серьезное и комическое, но внутренний конфликт, ведущий к сюжетному взрыву, обязателен. Иногда этот взрыв — простая шутка, даже не слишком учтивая:
Плачевным он слывет поэтом,
Но, что плачевнее всего,
Он совершенно глух при этом:
Попробуй освищи его!
Марциал родился в Испании и, прожив около тридцати пяти лет в Риме, вернулся умирать на родину. Испания стала — наряду с Францией — классической страной эпиграммы. Конечно, это случайное совпадение, но — знаменательное. Традиция Марциала в Испании воскресла в самом начале Возрождения, «золотого века» испанской литературы, когда эпиграммы не чуждались великие поэты эпохи — Лопе де Вега, Аларкон, Тирсо де Молина, а несколько позднее — Гонгора, Вильямедиана, Кеведо. Конечно, как это было и во Франции, эпиграмма в испанской литературе изменялась вместе со временем, и, главное, изменялась та роль, которую в разные исторические эпохи ей приходилось играть в системе национальной поэзии. В XVII—XVIII веках, особенно в XVIII веке, эпиграмма становится политической сатирой. В те времена не было в Испании ни одного сколько-нибудь выдающегося поэта, который бы не сочинял эпиграмм. Историк испанской поэзии Федерико Карлос Саинс де Роблес, составивший большую антологию «Испанская эпиграмма» (Мадрид, 1941), называет в предисловии к своей книге именно XVIII век «золотым веком» этого малого, но столь важного для той поры литературного жанра; он говорит о необыкновенном искусстве, которым овладели пронзительные, скептические умы XVIII столетия, — искусстве «двумя-тремя штрихами создавать убийственно карикатурные портреты» своих современников.
В чем же сила эпиграммы?
Перед читателем проходят яркие социальные типы, созданные на крохотном пространстве десятка, а то и четырех — шести строк. Это и хищник судья, выносящий оправдательный приговор лишь за взятку; и литературный вор, умелый плагиатчик, которого не так-то просто изобличить; и лукавый критик, славословящий одних мертвецов; и безграмотный цензор, который, не умея читать, облечен правом запрещать; и корыстолюбивый лекарь, богатеющий на болезнях сограждан; и чиновник-подхалим, обманывающий начальство во имя собственного благополучия… Сатирические эпиграммы в своей совокупности создают удивительную по точности картину общества.
При этом многие из них поднимаются высоко над конкретным эпизодом или персонажем — на уровень емких философских обобщений. Таково, например, восьмистишие Ф. Пачеко (XVI—XVII вв.), где повествуется о живописце, который намалевал петуха и, взглянув на петуха живого, не нашел сходства между ним и своим созданием:
Художник петуха намалевал
И вдруг увидел петуха живого,
Но сходства между ними никакого
Найти не мог он, сколько ни искал.
Не выдержал художник и, вспылив,
Занес над ним топор: «Умри, проклятый!»
Так поплатился жизнью гость пернатый
За то, что был доподлинно правдив.
А поэт XVIII века Аррояль создает живой образ подданного испанской монархии в богатом по содержанию четверостишии:
Как отношусь я к королю?
Да так же, как и все на свете:
Я от души его люблю…
Изображенным на монете.
Кстати, про эту эпиграмму можно сказать, что по структуре она — образец жанра: первые три стиха развивают тему в одном направлении, четвертый поворачивает сюжет в противоположную сторону; к тому же он содержит не один, а два поворота, и полный смысл эпиграммы раскрыт лишь в последнем слове: «изображенным» — может быть, дальше будет — «на портрете»? Честь и хвала переводчику, подсказывающему нам это ложное решение рифмой; ведь если было бы так, то и тогда четверостишию был свойствен некоторый комизм. Насколько же, однако, содержательнее истинная концовка — «…на монете».
Сатирические эпиграммы способны вместить большие идеи, подчас обобщающие целую историческую эпоху. Их емкость и краткость определяются как раз умелым сюжетным поворотом, точным «пуантом» (французы называют концовку Эпиграммы «pointe» — буквально: «острие»).
«Кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики», по-прежнему угрожает врагам прогресса. Недаром они так боятся маленькой, но беспощадной эпиграммы.
Трется, вьется средь народа,
И завидит лишь урода —
Разом вцепится в глаза.
Русские поэты обычно переводили эпиграммы с французского, гораздо реже — с немецкого. Только в последние десятилетия мы приобщились к «маленьким сатирам» английской и шотландской поэзии — Байрона, Бернса, множества других — благодаря виртуозным переводам С. Я. Маршака, создавшего целую «Книгу эпиграмм», в которой центральное место занимает творчество Роберта Бернса. Но испанских эпиграмматистов наш язык до сих пор так и не знал, — между тем, как уже сказано выше, они принадлежат к лучшим мастерам эпиграммы в европейской поэзии. Владимир Васильев заполняет этот пробел в нашей литературе. Он следует урокам русских поэтов, как переводчик он продолжает дело Маршака, который, по точной и образной характеристике А. Твардовского, «…не просто „переводил“ строфу, пугливо озираясь на оригинал, а создавал ее на основе оригинала…» Васильев выступает в настоящем сборнике не только как искусный поэт-переводчик, но и как составитель, сумевший из огромного эпиграмматического наследия испанской поэзии отобрать наиболее остроумные и художественно ценные вещи.
Уж как я тебя люблю,
Люблю, как сластена пряник,
Как воробей коноплю,
Как землю предков изгнанник,
Как старый скупец казну,
Как воду поля в апреле,
Как муж младую жену
Четыре первых недели.
* * *
СЕНЬОРУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ ПЛОХИЕ СТИХИ
Сеньор, заверить вас могу:
Творенья ваши в новом стиле
Меня настолько рассмешили,
Что перед вами я в долгу.
Но заявить велит мне честь,
Что вы передо мною вдвое
В долгу, сеньор, за время, кое
Потратил я, чтоб их прочесть.
Диего Уртадо де Мендоса
1503-1575
* * *
ЭПИТАФИЯ АСТРОЛОГУ
Лежит известный астролог
Под сим надгробием убогим.
Судьбу предсказывал он многим,
Но вот свою узнать не смог:
Лягнул осел провидца в спину…
Будь старец более умен,
Держал бы в поле зренья он
Не небо, а свою скотину.
Франсиско Пачеко
1564 — 1654
* * *
Жил да был король. При нем
Свита числилась большая.
Был король немного хром,
А вослед за королем
Лизоблюд ходил, хромая.
Всяк придворный, стар и мал,
Не желая быть в опале,
Лизоблюду подражал.
И когда король хромал,
Все вокруг него хромали.
* * *
НА ОРФЕЯ *
Когда Орфей за Эвридикой
В Аид спустился, бог Плутон
Был беспредельно возмущен
Такою дерзостью великой.
Запел пленительный Орфей,
Как никогда не пел. Однако,
Хотя Плутону в царстве мрака
Вдруг стало на душе светлей,
Багровый от негодованья,
Вернул Орфею он жену,
Что было даже в старину
Тягчайшей мерой наказанья.
Засим смягчился грозный бог
И смертному в вознагражденье
За удивительное пенье
Вновь потерять ее помог.
* * *
У доньи Клары грустный вид.
Все та же мысль ей душу ранит:
Коль смерть нечаянно нагрянет,
Ах, кто бедняжку причастит?
Увы, находится в таком
Смятенье бедная девица,
Что даже спать она ложится
Лишь со своим духовником.
* * *
ЭПИТАФИЯ КОПЕРНИКУ
Здесь найдя уединенье,
Спит Коперник под плитой.
Дай, земля, тому покой,
Кто привел тебя в движенье.
* * * А над этой эпиграммой сегодня Ооооооооооочень долго хохотали студенты
Франсиско каялся в грехах.
Их отпускал ему монах:
«Женат ли, сын мой?» — «Падре, холост».
«А занят чем?» — «Белю я холст».
«Бели, твой труд вознаградится.
Какие у тебя грехи?»
«Я, падре, согрешил с девицей,
Дела мои совсем плохи».
«О, стыд! К ней ходишь ли сейчас-то?»
«Хожу поныне, но не часто».
«Раз в месяц?» — «Чаще». — «Значит, раз
В неделю?» — «Чаще». — «Ловелас!
Чай, каждый день?» — «Я грешен, знаю…»
«Ответь ясней. Вопрос мой прост».
«На дню три раза там бываю».
«Черт знает что! Не понимаю,
Когда ж ты, сын мой, белишь холст?»
Хосе Иглесиас де ла Маса
1748 — 1791
* * *
Меня Камила ножкой пнула ловко.
Я думал, что нечаянно, ан — глядь! —
Еще и не опомнился, опять
Моей ноги касается плутовка.
«Уймитесь, ангел мой, — на третий раз
Сказал я непоседливой Камиле, —
Уж если бы вы по душе мне были,
Я с первого бы раза понял вас».
* * *
ЭПИТАФИЯ МОНАХУ
Здесь беспробудно спит брат Анисето.
Он и при жизни делал только это.
* * *
Когда я беден был и наг,
Мне все желали всяких благ,
Теперь, когда я стал богат,
Все разорить меня хотят.
* * *
ИСПОВЕДЬ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ
«Кого избрать? В смущенье я великом:
Жить можно и со старцем и с юнцом.
Один прельщает ангельским лицом,
Другой смущает королевским ликом *».
* * *
НА СТРАСТНОГО ОХОТНИКА, НО НЕВЕРНОГО МУЖА
«Мой муж, охотник, постоянно
Глядит, как волк, на те леса…»
«Не продолжай. Я знаю, Анна,
Он обожает телеса».
* * *
ДЕЛЕЖ
Делить со мной красотку стали
Морфей и озорник Амур,
Который первым крикнул: «Чур
Мне сердце!» Я, смутясь вначале:
«Что ж, — говорю, — быть по сему.
Морфей, нас остается двое —
Глаза тебе, а остальное,
Уж ладно, я себе возьму».
* * *
«Сеньоры, тише там нельзя ли? —
Вскричал разгневанный судья. —
Уж сколько дел мы разобрали —
Ни одного не слышал я».
* * *
ВСТРЕЧА С АМУРОМ
«Купи, красавица, амура,
С ним никогда не пропадешь.
Его за крылышки держу я,
Ты погляди, как он хорош!»
«А он послушен?» — «Как ягненок».
«И молчалив?» — «Как рыба нем».
«Красив?» — «Красавец небывалый».
«И неразборчив?» — «Слеп совсем».
«Подвижен?» — «Мотыльку подобен».
«Улыбчив?» — «Как зари приход».
«А верен?» — «Как твое сердечко».
«Тогда он мне не подойдет».
Венсеслао Айгуальс де Иско
1801-1873
* * *
Коль хочешь ты попасть, Родриго, в рай,
То Библию читать не забывай.
А в этом бренном мире, друг Родриго,
Всего нужней поваренная книга.
Хуан Эухенио Артсенбуч
1806 — 1880
* * *
И эта эпиграмма заставила сегодня подискусировать
Однажды в ночь на воскресенье,
Уже оставив этот свет,
Мой всем завидовавший дед
В гробу очнулся на мгновенье.
Не грозной смерти торжество
В отчаянье повергло деда,
А то, что саван у соседа
Нарядней был, чем у него.
* * *
«Как эта пьеса?» — «Пьеса ничего.
Но обрати вниманье на длинноты:
Один бы акт я выбросил». —
«Ах, что ты! Она и состоит из одного».
* * *
Я остановилась лишь на некоторых эпиграммах, выложив их в блог, но, уверена, что, каждая из них, заслуживает к себе внимания. А это, уже небольшой бонус, чтобы уж совсем поднять Вам настроение. Читайте, смотрите и помните всегда о том, что "Судьба играет с нами в чёт и нечет... уныние казнит, а ЮМОР ЛЕЧИТ!"